четверг, 28 ноября 2013 г.

"Какой-то крестьянин Опекушин…" К 175-летию великого скульптора

Александр Михайлович Опекушин родился в небольшой волжской деревушке Свечкино Даниловского уезда Ярославской губернии (16) 28 ноября 1838 года в семье крестьянина, который был скульптором-самоучкой и потомственным лепщиком-декоратором. Азы грамоты будущий скульптор постигал у сына священника села Рыбницы, здесь же окончил сельскую школу.

Заметив рано проявившиеся творческие способности сына, отец получил у своей помещицы Е.В.Ольхиной разрешение на его учебу в Петербурге. В сопровождении двоюродного дедушки Луки Афанасьевича 12 летний Саша в 1850 году отправился в российскую столицу. В дороге с ним приключился весьма курьезный случай. "Дело было так, – вспоминал на склоне лет Александр Михайлович. – На одной из остановок я вышел на платформу, заложил руки назад и чинно погуливаю по ней в полной уверенности, что, когда поезд пойдет, меня предупредят, попросят в вагон. Звонок. Я не слушаю, лишь неожиданно увидел, что поезд тронулся. Я к вагону – дверь не открывается. Я к окну, и дедушка схватил меня за длинные волосы, через окно втащил в вагон и дал хорошую трепку, так что я уже больше из вагона нигде не выбирался".

В Петербурге отец устроил Сашу в рисовальную школу при Обществе поощрения художеств. Уже тогда выявились такие качества характера будущего скульптора, как фантастическое трудолюбие и целеустремленность. Вместо положенных трех лет он блестяще оканчивает школу в два года. Потом за три года вместо пяти он под руководством Давида Ивановича Иенсена, ученика датского скульптора Б.Торвальдсена, окончил, работая у того в подмастерьях, курсы в мастерской на Карповке, где его обучают искусству орнамента, и перешел к изучению скульптуры вольноприходящим учеником в Императорской академии художеств под руководством Иенсена.

Постоянные материальные трудности и болезни, затем свалившиеся на него изнурительные заботы о семье, оставшейся в деревне после смерти отца без кормильца… Труд, труд и труд днем и ночью! "Я боюсь, что буду художником, но не свободным человеком", – говорил Опекушин. Но в 1860 году Александр, скопив с большим трудом 500 рублей, откупился от помещицы Ольхиной, получив вольную. В 1861 году он повенчался в Преображенской церкви Санкт-Петербурга с Евдокией Ивановной Гуськиной, дочерью государственного крестьянина, ставшей ему самым близким человеком.

Рассказывают легенду, что однажды талантливому ученику-подмастерью кто-то сделал, как мы говорим сейчас, «левый» заказ. Гонорар составил аж двадцать рублей, по тем временам неслыханные деньги для крепостного юноши. Отец выдавал ему в месяц на всё про всё четыре рубля. Гордый первым «взрослым» заработком Опекушин побежал к отцу – хвастаться. И на Гороховой улице повстречалась ему ещё молодая женщина с младенцем на руках. Отчего же не подать обездоленной, когда в кармане такое богатство! Александр и подал! И услышал в ответ сначала спасибо, а затем непрошенное предсказание-наставление: «Юноша, тебя ждет великое предназначение, к исполнению которого нужно готовиться денно и нощно. Ты не должен размениваться на мелочи и гнаться за деньгами и тогда, если не собьешься с пути, ждет тебя и благодарность в памяти потомков, и слава более высокая, нежели могут представить люди». Пожал плечами юный мастер, рассмеялся и побежал дальше, к отцу, от которого получил… хорошую порцию ремня с веским отцовским наказом в придачу: «не за деньгами гонись, а за ученьем. Деньги всегда заработать можно, а талант растеряешь – не вернешь». После этого удачи в судьбе талантливого юноши пошли одна за другой.

Монумент «Тысячелетие России» (Фото: Владимир Прокофьев, hraam.ru)
1862 год стал поворотным в жизни молодого скульптора. Взошла и засияла его яркая звезда! Ученый совет Академии художеств неожиданно присудил Опекушину малую серебряную медаль за барельеф "Ангелы, возвещающие пастухам Рождество Христово". В этом же году скульптор М.О.Микешин пригласил молодого ваятеля принять участие в сооружении памятника "Тысячелетие России" в Новгороде (1859-1862). По замыслу Микешина это был огромный колокол, призванный благовестить потомкам о героическом прошлом России, первый в нашей стране монумент, воздвигнутый не отдельной личности, а величию государства Российского. По количеству изображенных фигур памятник является самым крупным скульптурным произведением русского монументального искусства. В его создании участвовали академик Р.К.Залеман, М.А.Чижов, И.П.Шредер, Н.А.Лаверецкий. Как начинающему скульптору Александру Михайловичу было доверено выполнение лишь одной фигуры – Петра I, стоящего со скрещенными руками. И надо признать, что фигура Петра, выполненная Опекушиным, оказалась одной из самых удачных.

После этой работы об Опекушине заговорили в художественных кругах Петербурга. Обращала на себя внимание его искусная лепка барельефов и фигур, необыкновенное сходство с оригиналами, простота художественного исполнения. В 1864 году за скульптурные эскизы "Велизарий" и "Амур и Психея" Императорская Академия художеств награждает его серебряной медалью и присуждает звание неклассного художника. В 1869 году ему присуждается звание классного художника 2-й степени, а в 1870 – классного художника 1-й степени, за бюст гр. Шуваловой и за семь колоссальных фигур, вылепленных для петербургского монумента императрице Екатерине II в Петербурге (1862-1873), для которого Опекушин исполнил уже 9 фигур, в том числе две (А.Г. Орлова и В.Я. Чичагова) по собственным эскизам, и, наконец, в 1872 году Александр Михайлович получает диплом академика скульптуры за великолепно выполненные бюст старшего сына Александра II цесаревича Николая и статую Петра Великого. В этом же году за бюст Петра I и скульптурную группу русских моряков Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии наградило его большой золотой медалью. В 1870-е годы уже в полной мере – причем именно в монументальном искусстве – развернулся его дар ваятеля-романтика, умеющего воплотить идеальный образ знаменитости торжественно и в то же время подкупающе-человечно.


Именно эти черты ярко проявились в его шедевре - памятнике Пушкину для Москвы (1872-1880), который по праву стал самым популярным русским монументом XIX века.

Вот как об этом рассказывает Е.Болотин:

 "Александр Михайлович Опекушин увлеченно работал над грандиозной скульптурой Нестора-летописца, когда объявили конкурс на памятник А. С. Пушкину, который решено было установить на родине поэта — в Москве. Нет, Опекушин не мог упустить такой шанс. Он потерял покой и сон. Желаю­щим принять участие в конкурсе отводилось лишь 8 месяцев. Это были месяцы напряженной работы мысли, своеобразные университеты эстети­ческого обогащения, гражданского совершенствования. Опекушин прочитал и пере­читал всего Пушкина. Никогда ранее не пытавшийся сочинять, он вдруг начал заговаривать стихами. К тому периоду относится сохранившийся в архивах единственный поэтический автограф Опекушина.

Я ехал утром в Храм искусства,
И возмутительною сценой душа была поражена:
На морозе лежала женщина полуобнажена.
Окровавленная, но очень недурная,
Была пьяна без чувств.
С их благородьем в авангарде,
Что было видно по кокарде,
Толпа стояла
И над падшей хохотала.
Явился страж порядка и
“Ваньку” из-за ворот привлек.
Я ему заметил...
“Не ваше дело!” — мне ответил
И, точно хлам какой, повлек.
Коса роскошная свисала
И след кровавый заметала.
Мне эта сцена сердце надрывала.
Толпа все так же хохотала.
И думал я: “О, правый Боже,
Отчего же Ты не взглянешь
На бессердечную толпу
И громче ужаса не грянешь?!”


При всей литературной беспомощности, это стихотворение довольно зримо передает уличную сценку Петербурга 70-х годов XIX столетия. Но что главнее для нас — характеризует нравственный облик скульптора, его душев­ный настрой в период работы над образом поэта.

Он изучает весь изобразительный материал, связанный с Пушкиным, прижизненные портреты, выполненные О. Кипренским и В. Тропининым. Посмер­т­ную маску, снятую скульптором С. Гальбергом, и его же работы бюст Пушкина, а также бюст, созданный в 1837 году выдающимся скульптором И. Витали.

Несколько альбомов были заполнены зарисовками, эскизами, вариантами, прежде чем скульптор взялся за моделирование будущего памятника.

Работа была лихорадочная, изнурительная вплоть до самого начала конкурса. Не все скульпторы выдержали эту гонку, многие не успели к сроку представить свои работы.

В зале Петербургского Опекунского совета было выставлено 15 проектов памятника. Увы, ни одна модель не удовлетворила жюри конкурса, а некото­рые из них дали повод петербургским журналистам вдосталь позлословить. В № 14 журнала “Гражданин”, который тогда редактировал Ф. М. Достоевский, помещено было сразу два обзора конкурсных работ.

“Плохо выполненная, — читаем в одном обзоре, — безвкусно задрапи­рованная и притом выпачканная фигурка поэта имеет необыкновенно жалкий вид”. “...Много крыльев и много голов, поднятых вверх, — читаем в другом, — много книг и еще больше черепицы — аляповатая модель копилки из Гостиного Двора...”. “Художнику, — злословит первый автор, — неизвестно почему, взду­малось нарядить бедного поэта чуть не в шубу и теплые сапоги. Очевидно, такой костюм очень стесняет поэта, и он решительно не знает, что ему делать с увесистой лирой, которой снабдил его на всякий случай художник...”. “...Множество карнизов с двумя почти летящими фигурами, — издевается второй, — спереди без движения музы, сзади таковым же Борисом, а с боков — двумя барельефами, а над всем этим утверждена статуя самого Пушкина в сюртуке, завернувшегося в тогу”.

Не вызвали насмешек только две модели — № 13 и 15. “...Фигуры, — писал “Гражданин”, — отличаются превосходной лепкой, красивым рисунком и замечательной экспрессией”. Когда жюри конкурса вскрыло конверты, то выяснилось, что эти модели сделаны Опекушиным. Оно отнес­лось более терпимо к работам скульпторов, чем петербургская пресса. Хотя и решено было не присуждать первой премии, пять скульпторов были удос­тоены поощрительных премий, и среди них первым назван А. М. Опекушин.

Конкурс решено было продолжить, увеличив его срок до года. Выставка моделей, устроенная в марте 1874 года в залах Академии наук, на этот раз вызвала интерес не только прессы, но и широкой публики. Залы ни дня не пустовали. Этот интерес подогревался горячими баталиями в газетах и журналах. Досталось всем, в том числе самым знаменитым скульпторам, кроме... Опекушина. Все тот же “Гражданин” выделил лишь три модели под № 2, 18, 19 и под девизом “Скульптор”. Обозревателя “Гражданина” особенно привлекла модель № 18. Она была выполнена без всяких излишеств и украшательств и отвечала как условиям конкурса, так и тем скромным финансовым средствам, которые были собраны по всенародной подписке. “...Если Комитет, — писал “Гражданин”, — будет поставлен в необходимость отказаться от мысли воспроизвести 2-й или 19-й № — за неимением средств, то, по нашему крайнему убеждению, ему решительно не на чем будет остановиться, кроме этой, хотя и весьма скромной композиции, но, во всяком случае, стоящей неизмеримо выше работ других соискателей конкурсной премии. Из остальных виденных нами проектов все (безусловно, все!) далеко ниже посредственности, а некоторые поражают даже таким абсолютным отсутствием не только того, что известно под именем искры вдохновения или хотя бы малейшего художественного такта, но даже изобличают в авторах их полное незнакомство как с деятельностью Пушкина, так и вообще с историей русской литературы...”.

Наряду с тем, что Пушкин оказался крепким орешком для скульпторов того времени, эти два конкурса выявили полную несостоятельность академи­ческой школы ваяния. Памятник Пушкину должен принадлежать народу, а значит, он и должен отвечать его глубоко народным, реалистическим пред­став­лениям о первом поэте России. Завитушки и финтифлюшки, украшавшие жизнь тогдашней знати, здесь были неуместны. Символично, что первым это понял именно Опекушин, плоть от плоти, кровь от крови своего народа.

И второй конкурс завершился лишь присуждением поощрительных премий Опекушину, Забелло и Боку. Была предпринята последняя, третья попытка испытать творческие силы русских скульпторов. Причем посчитали разумным провести это соревнование лишь между двумя скульпторами — А. М. Опе­кушиным и П. П. Забелло. Чтобы облегчить решение задачи, им было предло­жено изготовить в увеличенном размере по одной новой модели, исправив прежние по указанию небольшой комиссии экспертов в составе профессора архитектуры Д. И. Гримма, скульптора Лаврецкого и живописцев Келлера и Крамского.

В назначенный срок А. М. Опекушин представил... шесть проектов, П. П. За­белло — два. Однако к двум соревнующимся скульпторам неожиданно, с разрешения Комитета по сооружению памятника А. С. Пушкину, присоеди­нились академики И. Н. Шредер и М. М. Антокольский. Маститый Шредер, который в свое время безуспешно пытался учить технике лепки Микешина, не представлял собой серьезного конкурента. Он уже не в состоянии был преодолеть рутину старой академической школы.

Но вот М. М. Антокольский... Его талант скульптора-новатора набирал силу, уже был высоко оценен в Европе, его признали художественные салоны Рима и Парижа, Лондона и Вены, его “Царь Иван Грозный” и “Император Петр I” по Высочайшему повелению украшали императорский Эрмитаж. Александр Михайлович с интересом и сочувствием следил за творчеством Антокольского, ему нравилось его стремление передать душевное состояние образа, натуралистичность своих героев, если даже они были царями. У Антокольского было чему учиться. И все же Опекушин первым подметил “камерность” Антокольского, он был хорош для пристального разглядывания композиции на подиуме в салоне или в музее, но никак не на открытом пространстве улиц и площадей. Интуиция не обманула Опекушина.

Вероятно, в тот период своей жизни, когда А. М. Опекушин батрачил на удачливого Микешина, он познакомился и с Мордухом Антокольским. Это могло случиться на “четвергах” Артели художников на квартире их лидера Ивана Крамского. В те годы крутой ломки вековечного уклада русской жизни судьба будущих выдающихся художников России была во многом схожей.

Чаще всего попадали в столицу из деревни или провинциальных городов, мыкались по чужим углам, отчаянно бедствовали. Все это прошел и М. М. Анто­кольский, приехавший из Вильно. Позади была беспросветная жизнь в многодетной еврейской семье, задавленной постоянной нуждой. “Я справлял в семье должность рабочей лошади”, — вспомнит он много лет спустя в автобиографии. Вместе со своим недюжинным талантом резчика по дереву и кости, рекомендательным письмом жены виленского генерал-губернатора А. А. Назимовой к своей приятельнице баронессе Раден, неумением читать и писать по-русски, он приехал в Петербург также с грузом нравов еврейского квартала, чуждых русской среде. Можно представить себе, как нелегко было ему освоиться среди слушателей Академии художеств и учеников рисовальной школы, куда он был определен одновременно. Материально его поддерживал банкир Гинцбург, установивший ему ежемесячную стипендию — 10 руб. серебром (для сравнения: в годы ученичества Саша Опекушин получал от отца 5 руб.).

Взяли верх талант, прилежание и воловье трудолюбие Антокольского. Знаменитый скульптор Н. С. Пименов, в студию которого он попал, сразу же выделил талантливого юношу среди шести других своих учеников. Вскоре о молодом резчике из Вильно заговорили в Академии художеств, с ним познакомился В. В. Стасов, а затем и И. С. Тургенев. Эти два русских гиганта всю жизнь опекали Антокольского, держали его сторону, зачастую в ущерб тем русским скульпторам, которые вступали с ним в творческое единоборство. Вот как оценивался Антокольский в “Истории русского искусства” И. Э. Грабаря:

“Антокольский занимает отдельное место в истории скульптуры. Он один среди евреев ярко выразил расовые черты своей нации, придав всем сюжетам, им затронутым, оттенок совсем особого миропонимания. Анто­кольский — еврей в своем понимании природы, во взглядах на искусство и дейст­вительность, еврей по образу мыслей и выражению их. “Среди евреев я мог бы быть еврейским скульптором в смысле внешности, отличительности, — пишет он, — я потомок тех евреев, на которых Моисей жаловался, что они “народ упрямый, не сгибающий шеи, хотя бы перед судьбой”. Антокольский до конца жизни остался верен своей нации, горячо любя только то, что было связано с нею. Во всей жизни Антокольского, в его скульптурах: “Скупой еврей” (1865 г.), “Инквизиция над евреями в Испании” (1868 г.), “Еврей-порт­ной” (1874 г.), даже в его переписке, изданной и обработанной до неузна­вае­мости В. Стасовым, красной нитью проходит эта национальная черта” (2).

Какой “обработке” подвергались письма Антокольского, можно судить по следующему примеру из письма к художнику Н. Ге: “Петр, действительно, обхватывает меня; он работается потому не чуть должен бить хуже Ивана а напротив а между тем средство этого ужасно как мало и оттого то я работаю его только одним духом ибо дух только должен выражит Петря, должен потому что для него ничего не жалею даже самаго себе” (3).

Иногда не надо тратить многих усилий, чтобы понять, о чем идет речь, что волнует Антокольского. Из письма С. Боткину совершенно ясно, что агрес­сив­ность Антокольского имеет чисто еврейское происхождение. “Я, как храб­рый воин, — пишет он, — закрывши глаза, махаю шаблем по воздуху” (4). Или: “Вы видите я говорю одно, а делаю совершенно другое” (5).

В середине 70-х годов в три тура проходил конкурс на памятник Пушкину для Москвы. В первых двух турах Антокольский не участвовал, живя в Риме, но с помощью переписки с Тургеневым, Стасовым и Крамским внимательно следил за творческим состязанием скульпторов в Петербурге. А когда пришло время третьего, решающего, он вдруг представил свою модель, разумеется, учтя прежние промахи конкурсантов. Расчет был простой: скульпторы, про­шед­шие изнурительный многолетний марафон, сдадут на финише, и победа достанется ему. Так он поступал не раз.

В. В. Стасов и И. С. Тургенев, очарованные талантом Антокольского и помогавшие ему советами, заранее расхвалили его модель, не скупясь на эпитеты: “превосходная”, “оригинальная”, “впервые в мировом искусстве” и т. п. Но когда выставка конкурсных проектов была открыта для всеобщего обозрения, в столичной и московской прессе развернулось настоящее сражение. Мало кто разделил мнение В. В. Стасова и И. С. Тургенева. Даже И. Н. Крамской, благоволивший к М. М. Антокольскому, назвал его модель “памятником не Пушкину, а самому себе”, имея в виду авторское честолюбие. Представленная на третий конкурс модель Антокольского разочаровала самых горячих поклонников его таланта. Не исключая такого исхода, скульптор вывесил перед своей моделью аншлаг: “Я покорно прошу не смотреть на мою работу как на модель памятника, а лишь как на первоначальный эскиз, которого я, к сожалению, не мог довести до желаемых результатов, принужденный обстоятельствами уехать в Рим к семейству. Много в моем проекте недостает, даже целых фигур, которых я не успел сделать, например фигуры Русалки внизу у воды, под фигурой Мельника. Также я имел в виду изменить форму скалы и скамейки, на которой сидит Пушкин, так как первоначально предполагались вместо скалы архитектурные формы. Кругом подножия скалы я думал устроить со всех сторон бассейн с водой”. Как уже догадался читатель, Антокольский представил многофигурную композицию с персонажами из произведений А. С. Пушкина. Некое застывшее в бронзе театральное действо. На вершину скалы, где в задумчивой позе сидит поэт, вереницей поднимаются герои его поэм: вот неверным шагом ступает Мазепа, опираясь рукой о скалу, перед ним Пугачев со скрученными за спиной руками, выше Моцарт беззаботно ступает по камням, читая ноты, а за его спиной заговорщически прижимается к стене Сальери. Еще выше летописец Пимен устремил свой взгляд в спину Царя Бориса Годунова, который прикрылся рукой от тени отрока Царевича Дмитрия, и его качнуло к краю пропасти и т. д. Трудно представить себе нечто более несуразное на Пушкинской (б. Страст­ной) площади среди снующей толпы и рядом с бесконечным потоком транс­порта на главной магистрали Москвы.

Антокольский, хотя и находившийся с 1868 года вдали от России, конечно, знал, что мысль сопроводить основную скульптуру памятника персонажами из произведений Пушкина уже приходила в голову другим скульпторам, в том числе Опекушину, и была дружно отвергнута как прессой, так и комитетом по сооружению памятника. Но он решил эту идею воплотить по-своему — в подчеркнуто реалистической, или, скорее, натуралистической форме, как бы в пику псевдоклассическим аллегориям, навязываемым академической школой.

Как бы то ни было, его композиция вызвала буквально шквал разноре­чи­вых отзывов в газетах и журналах. Спорили, что называется, до хрипоты, причем не какие-то падкие на сенсации фельетонисты, а маститые, первой величины писатели, критики и художники.

Безоговорочно и до конца на стороне Антокольского выступил выдаю­щийся художественный критик В. В. Стасов. Он писал в “Голосе”: “На мои глаза, памятник, созданный г. Антокольским, до того оригинален, нов и талант­лив, что оставляет далеко позади все проекты, деланные до сих пор у нас... И у нас, и за границей немало есть памятников великим людям, где хотели создать вместе и выставить одним разом все главные действующие лица, созданные поэтом или игравшие большую роль в жизни исторического деятеля. Но как это до сих пор плохо удавалось скульпторам! Везде вы увидите собрание личностей, ходящих или стоящих вокруг круглого или четырех­угольного камня и приклеенных к нему спинами. Как это было все печально. Поневоле, бывало, подумаешь, глядя на такой монумент: “Да, все это очень хорошо, и что все эти господа тут собраны — это прекрасно; только зачем же они спинами-то своими приклеены к подкладке, к камню? Неладно, неладно”. Но г. Антокольский одним талантливым взмахом рассек узел и сделал то, что никому не удавалось, чего никому не пришло в голову. У него все фигуры свободны от головы до ног; как живые люди, они представляют с разных сторон сто разнообразных точек зрения, поминутно меняющихся и прибав­ляющих новую красоту грандиозному ансамблю; но, с тем вместе, они заняты не разговорами друг с дружкой, не пустыми театральными жестами — печаль­ная, неизбежная необходимость прежней системы, — они идут вверх к своему творцу, к своему создателю, Пушкину, и несут ему, каждый в одиночку, свое чувство, свое выражение, главное движение своей души. Пушкин, накло­нив голову, глубокими глазами смотрит со своей вышины, и перед ним совершается процессия, идет живьем целая картина, с которою он связан, где он тоже играет роль — и какую роль! Такую, какой никогда еще никто не играл в скульптурных памятниках”.

Надо отдать должное Ивану Сергеевичу Тургеневу. Он нашел в себе мужество изменить свою оценку А. М. Опекушина и стал даже одним из главных организаторов грандиозных торжеств в начале июня 1880 года по случаю открытия памятника в Москве. Прием, который так горячо отстаивал известный критик, увы, был уже давно не новым как в русской, так и, в особенности, мировой скульптуре. На что справедливо указали Стасову его многочисленные оппоненты. Спор между В. В. Стасовым и И. С. Тургеневым дошел, по выражению последнего, “до изнеможения”. Все, в том числе и Стасов, знали, с каким вниманием следил Тургенев за творчеством Антокольского, считал его чуть ли не первым среди скульпторов России. Но его многофигурный памятник Пушкину поверг писателя в недоумение: “Нигде в Европе таких <пьедесталов> не делают, — писал Тургенев. — Что за шествие типов! Ха-ха-ха-ха!” Иван Сергеевич писал Стасову из Буживаля (Франция), что считает вопрос об этом неудачном памятнике “Мизерабельным, дрянной схоластикой эпигонов — словом, не стоящим того, чтобы на нем останавли­вались больше минуты. Сделай хорошую статую, а то — ничтожнейшие пустяки”.

В практическом плане гораздо важнее мнения Тургенева была оценка лидера передвижников Крамского, входившего в группу экспертов третьего конкурса. В письме к И. Е. Репину от 16 мая 1875 года он так оценил эту работу Антокольского: “Детская лепка, но присутствие таланта большое, исключая Пушкина, фигура которого не годится никуда, что я ему и сказал. Он говорит, что он хотел его представить ц а р е м... Ну, хорошо, говорю, положим так. Только я, к сожалению, стою на другой точке зрения, и скажу, что если это будет исполнено, и исполнено превосходно, я не сомневаюсь, что это памятник Антокольскому, а уж никак не Пушкину. “Это почему?” Да потому, что здесь больше проглядывает ваше личное воззрение на Пушкина. И чем вы руководствовались, изображая этих лиц, а не других. Почему, например, Борис Годунов занимает первое место? Потому ли, что он, по вашему, — самое великое создание Пушкина или потому, что он вам дает возможность выказывать свой драматический талант? Словом, вопросов бездна, и их чем дальше, будет все больше и больше. А недаром греки и римляне оставили нам указания в известном смысле. Они своих великих людей воспроизводили в живых портретах, и вот прошло 2000 лет, а Софокл нисколько не смешон и теперь. Тогда как самые остроумные комбинации для сегодняшнего дня не переживают и 50 лет, а становятся свидетельством наивности современников... Даже гениальный “Петр” Фальконетта — и тот теперь возбуждает сожаление, почему он Римский Император, а не такой, каким все его видели в действительности. И потому, я говорю, вы на меня смотрите как на человека, для которого невозможна ваша точка зрения. Я понимаю, что это талантливо, чрезвычайно может быть интересно где-нибудь в парке, при фантастическом освещении (как он хотел), но решительно невозможно на улице, на площади, где снуют тысячи народа, солнце во все глаза, пыль, шум... и вдруг — видение... Мистицизм и спиритизм в Москве, днем на Тверской площади?!”.

Это так отзывались о модели Антокольского его друзья и доброжелатели, а что уж говорить о профессиональных критиках, которых хлебом не корми, дай только позлословить. Фельетонист “Биржевых ведомостей” привязался к тропинке в скале, которая напоминала ему винтовую лестницу в книжном магазине Маврикия Осиповича Вольфа. Эта “винтовая лестница более приспо­соблена к хождению прикащиков вверх к своему зиждителю, Вольфу! Советую Мардохаю Матысовичу (т. е. Антокольскому) сходить к Маврикию Осиповичу и изучить основательно его винтовую лестницу”. Небезызвестный А. С. Суво­рин в “С.-Петербургских ведомостях” назвал памятник Антокольского “затей­ливым, но вовсе не замечательным”. “Если вы слева посмотрите на статую Пушкина, — злословит будущий миллионер и владелец книгоиздательских и театральных заведений, — то увидите перед собой ковенского еврея в длиннополом сюртуке, соображающего о том, какой бы это большой “бульк” вышел, если бы из всех озер сделать одно озеро, из всех дубов один дуб, из всех топоров один топор, и этим топором повалить этот дуб в это озеро. Нелепее памятника великому поэту, — заключает Суворин, — выдумать трудно”.

Крепко досталось от газетчиков и другим соискателям, особенно И. Н. Шредеру. Каково было читать маститому скульптору о своей модели, скажем, в “Биржевых ведомостях”: “Фигура Пушкина ни на что так не походит, как на какого-то сумасшедшего конькобежца”. Более безобидными были колкости в адрес Забелло и Опекушина.

Комитет вместе с экспертами остановился на двух проектах этих скульп­торов. В историческом очерке сооружения первого памятника великому русскому поэту академик Л. К. Грот писал, что комитет находил достоинства в обеих моделях, но, ввиду необходимости решить в пользу одной из них, отдал предпочтение модели А. М. Опекушина, “как соединившей в себе с простотою, непринужденностью и спокойствием позы — тип, наиболее подхо­дящий к характеру и наружности поэта”.

Почти пятьдесят лет спустя после этих волнующих событий А. М. Опеку­шин вспоминал: “...В течение ряда лет ночи не спались как следует. Были три лихорадочных конкурса. В двух из них участвовали все скульпторы того времени. Ах, какая жара была! Ах, какая суматоха! Сколько зависти было друг к другу!.. Газеты кричали наперебой. Одна из них предлагала кончить конкурировать и отложить дело на двадцать-тридцать лет, вернее, ждать свежих художественных сил. Другая доказывала обратное: что никто не может гарантировать приход более талантливых художников, а третья выдвинула такое предложение: устроить последний “петушиный бой”, пригласив на него только тех скульпторов, которые на предыдущих конкурсах получили премии; если, дескать, они не сумеют создать что-либо достойное Пушкина, тогда в силу обстоятельств отложить дело на неопределенный срок...”.

Хотя радость победы была притуплена четырехлетней изнурительной борьбой, материальными невзгодами, шумными газетными баталиями, Александр Михайлович надеялся, что все его беды позади и можно с новыми силами браться за осуществление своего проекта. Предстояло вылепить из глины статую высотой в 6 аршин (четыре с лишним метра). Точно такого же размера стояла в его мастерской готовая статуя Нестора-летописца — плод почти двухлетней работы. “Ничего, — думал Александр Михайлович, — Нестор еще немного подождет, думаю, старик не обидится”. Он не ведал, что ему пред­стоит пережить первую в его жизни творческую трагедию.

Уже когда начали стихать газетные страсти вокруг Пушкинского конкурса, на страницах воинствующе-либеральной газеты “Голос”, где задавал тон Стасов, появилась неожиданно злобная статья, в которой были такие строки: “Чему же учат в Академии художеств, когда на Пушкинском конкурсе всех академиков “заткнул за пояс” какой-то крестьянин Опекушин?!” Куда только подевался либерализм “Голоса”, претендовавшего на роль чуть ли не единст­венного выразителя мнения самого Русского Народа. При чем тут социальное происхождение Опекушина?! Разве классовая принадлежность определяет степень таланта?! Наконец, Опекушин тоже был академиком, хотя ему и не пришлось учиться в Академии художеств. Злобный выкрик “Голоса”, разу­меет­ся, обидел Опекушина, лишний раз напомнил ему о том, что просто­людину лучше “не высовываться”. Но, в конце концов, не истеричный “Голос” решает, чей Пушкин будет стоять посреди России!

Однако скульптор не ведал о том, что статья в грязной газетенке станет той последней каплей, которая переполнит чашу терпения руководства заскорузлой Академии художеств. Буквально на следующий же после выхода статьи день Опекушин был вызван к ректору отделения живописи и ваяния Академии Иордану. Престарелый ректор, забывший о своем “низком” происхождении и некогда либеральных взглядах (его учеником был Тарас Шевченко), жестко спросил Опекушина:

— Ваш проект памятника Пушкину в Москве, как мы слышали, утвержден жюри конкурса?

— Да, это так, — ответил Опекушин.

— По вашему проекту будет изготовлен памятник, вы получите теперь крупный заказ. Но заказ этот частный, не связанный с Академией, — ректор сделал паузу. Потом категорично закончил: — Поэтому, господин Опекушин, я буду вас просить немедленно, в течение трех дней очистить помещение академической мастерской...

Опекушина охватил ужас. Там же фигура Нестора, другие работы в глине. Их невозможно перевезти, не повредив. Это катастрофа! Александр Михайлович стал умолять Иордана отменить решение или хотя бы отсрочить его исполнение.

— Нам нет никакого дела до ваших забот! — склеротическая голова ректора тряслась в гневе. — Устраивайтесь, как знаете...

Это был смертный приговор Нестору-летописцу. До конца дней своих не мог забыть Александр Михайлович свою лучшую, как он считал, скульптуру, мечту своей юности.

Спустя много времени Опекушин все-таки “вычислил” подлинную причину безжалостного гнева Иордана. Дело было не в нем, Опекушине, а в Адриане Викторовиче Прахове, профессоре той же Академии. Известный историк искусства давно ополчился на руководство Академии. Он воевал против бесталанных ретроградов-иностранцев, оккупировавших Академию, досталось от него и престарелому Иордану, который в силу своего возраста не мог и не хотел отказаться от безнадежно устаревших методов обучения в Российской Академии художеств. Его бесила близость А. В. Прахова к “передвижникам” — этой “банде”, возглавляемой И. Н. Крамским. А именно Крамской и особенно Прахов горячо отстаивали на конкурсе модели Опекушина в ущерб хранителю академической школы И. Н. Шредеру.

Александр Михайлович долго не мог разобраться в “правилах игры”, принятых среди не самой талантливой части художников, что им помогало процветать и безбедно существовать. Опекушин никогда не хитрил и не юлил, всю жизнь страдал от своей наивной прямоты. Об этом качестве его натуры у нас еще будет повод поговорить.

С трудом отыскав подходящее помещение для мастерской, Опекушин тотчас приступил к лепке скульптуры из глины заданной величины. Дома на Каменноостровском он почти не бывал, порой ночевал в мастерской. Неделями не видел детей, которых у него уже было четверо — три дочери, Зоя, Ольга и Мария, и сын Владимир. Жена Евдокия все время болела, престарелая мать, Александра Евстафьевна, едва управлялась с хозяйством. Опорой был брат Костя. День он просиживал в своей лавке на Фонарном переулке, а вечером частенько наведывался в дом брата на Каменноостровском проспекте, привозил продукты, помогал матери по хозяйству, играл с маленьким Володей. Мальчик привязался к своему дяде, любил его не меньше, чем отца. И эта любовь сохранилась у него на всю жизнь. Став взрослым и переехав в Москву, где он служил в канцелярии генерал-губернатора, он чаще писал письма не отцу, а своему любимому дяде, делился с ним горестями и радостями, а когда дядя Костя вернулся на родину в Свечкино, каждое лето гостил с семьей на берегу Волги.

Александр Михайлович горячо любил своего старшего брата и был благодарен ему за помощь и участие.

Почти два года работал Опекушин над скульптурой Пушкина. Он многое изменил и улучшил по сравнению с той моделью № 7, которая была одобрена Пушкинским комитетом. Прорабатывались каждая деталь, каждый штрих. Прежде всего должны быть точно переданы черты лица. Как известно, при жизни Пушкина не было сделано его скульптурного изображения. В известном письме от 1 мая 1836 года поэт сообщал жене, что в Москве хотели лепить его бюст, но он отказался, не желая, чтобы “арапское его безобразие пере­дано было бессмертию во всей своей мертвой неподвижности”.

Вскоре после смерти поэта появились статуэтки работы А. И. Теребенева, бюсты знаменитого скульптора И. П. Витали и любителя-художника П. А. Сте­панова. Как нетрудно убедиться, сравнивая эти работы с прижизненными портретами поэта, они были далеки от подлинного облика Пушкина.

Но сохранились посмертная маска, снятая скульптором С. И. Гальбергом, и его же работы бюст. По утверждению современников Пушкина, бюст Галь­берга “останется для потомства превосходнейшим изображением великого поэта” (6).

Для Опекушина достоверность черт лица Пушкина была одним из обяза­тельных, но не единственным условием в работе над образом. Сверхзадача состояла в том, чтобы предать поэта бессмертию, избежав “мертвой непо­движ­ности”. Передать живость черт в застывшей бронзе мог лишь истинно талантливый ваятель. И это в полной мере удалось осуществить Опекушину. Сохранилась терракотовая голова поэта в натуральную величину скульптуры. Если рассматривать ее вблизи, то бросаются в глаза искаженные черты лица, голова “уродливо” деформирована. Какой надо было обладать точностью видения, чтобы за счет деформации, игры света и тени достичь подлинной живости лица при взгляде на скульптуру снизу вверх, в зрительской перспек­тиве. Он так же точно рассчитал размеры фигуры и пьедестала, используя законы “золотого сечения”. Так что не только талант и природная интуиция, но и знание трудов великого художника и ученого Леонардо да Винчи, “Начал” Евклида, “Божественной пропорции” Л. Пачоли помогали Опекушину в создании памятника Пушкину.

Беспардонные рассуждения Н. Н. Врангеля о “плохом технике” А. М. Опе­ку­шине, к сожалению, подхваченные некоторыми безответственными совет­скими искусствоведами, не выдерживают никакой критики, когда углубленно знакомишься с творчеством замечательного русского скульптора. Эти рассуж­дения сродни приведенному уже нами злобному выкрику “Голоса” и преследо­вали те же цели — принизить русского человека. Дескать, на что он может быть способен, если он — русский?

По Петербургу ходили слухи, что Россия вот-вот должна вступить в шестую по счету русско-турецкую войну. На этот раз ее главными мотивами было стремление поддержать освободительное движение народов Балкан против османского ига. Поговаривали, что Император Александр II сам возглавит Русскую Армию. В этой предвоенной обстановке для Опекушина было полной неожиданностью уведомление о том, что его мастерскую намеревается посе­тить сам Государь.

Ну что ж, он готов показать своего Пушкина. Скульптура в глине была уже полностью готова. Как будто предвидя такой случай, Александр Михайлович сделал несколько моделей скульптуры самого Императора Александра — на коне, а также восседающим на троне. В назначенный день он облачился в тот самый фрак, который был куплен на деньги Микешина. Он не собирался ломать комедии, подобно той, какую отмочил его бывший патрон. В мастер­скую приехали его жена Евдокия Ивановна и брат Константин Михайлович, а также автор постамента — архитектор, академик Иван Семенович Богомолов. Брат держался молодцом, а Евдокия Ивановна то бледнела, то на лице ее выступали красные пятна. Александр Михайлович успокаивал жену, показывая, что он нисколько не волнуется.

Это было не так. Он любил Царя, верил в его искреннее стремление облегчить участь народа, встреча с ним была для него величайшей честью.

Все оказалось проще, чем ожидал Опекушин. Войдя в мастерскую в сопровождении принца П. Г. Ольденбургского и вице-президента Академии художеств графа Толстого, Император Александр кивнул стоящим в стороне жене и брату Опекушина, посмотрел пристально на Александра Михайловича и сказал:

— А я узнал тебя, хотя ты тогда был без этой роскошной бороды. Микешин решил тогда провести меня. А мне все заранее рассказали, кто на самом деле работал над памятником матушке Екатерине. Так и передай Микешину, что Государя не проведешь... Ну-ну, показывай нашего великого поэта...

Опекушин поспешно поднялся по лестнице и с помощью брата сдернул холстину, наполовину прикрывавшую скульптуру. Спускаясь с лестницы, он вдруг подумал, что даже подобающе не поприветствовал Царя и его свиту. Но уже было поздно исправлять оплошность.

Император Александр обошел четырехметровую модель, помолчал, а потом сказал:

— Отменно, отменно... Наш тезка Пушкин должен поднять национальный дух России, помочь сплотить русский народ на битву с басурманами за осво­бождение братьев-славян.

Опекушин из первых уст услышал, что война неизбежна.

— Ваше Величество, я попытался сделать несколько моделей вашей скульп­туры.

Александр встрепенулся:

— Показывай. Но хорошая ли, братец, это примета? Когда победим врага, тогда уж...

Царю понравились модели. Он сказал:

— Решай с Его Высочеством принцем Петром Георгиевичем. Но лучше — после победы...

На прощание Царь подал руку Опекушину, слегка кивнул остальным и поспешил к выходу.

Опекушин ликовал, еще больше радовался его брат Костя, впервые увидевший близко Царя, да не из толпы, а вот так — запросто, почти в семейной обстановке. Евдокия Ивановна утирала платочком слезы умиления. Насколько помнил Опекушин, Царь не пожимал руки Микешина, когда тот, послав его и Чижова за фраками, предстал перед Александром в роли единст­венного творца памятника Императрице Екатерине Великой. И дело не в том, что тогда Михаил Осипович перепачкал свои холеные персты в глине. Царь был в перчатках и мог бы выбросить их, покинув мастерскую. Еще до того Микешин явно переусердствовал в выражении своих верноподданни­ческих чувств, когда в Петербурге было получено сообщение из Парижа о второй попытке покушения на жизнь Государя Императора. Власти считали ненужным раздувать этот второй случай, считая, что публичная казнь студента Дмитрия Каракозова на Смоленской площади в сентябре 1866 года отнюдь не способствовала престижу Царя ни в России, ни тем более в Европе. Гораздо выгоднее было представить дело так, что поляк Березовский, вероят­но, стрелял не в Русского Царя, а в находящегося рядом с ним Наполеона III. Не уловив этих тонкостей, Микешин бегал по Петербургу, уговаривая всякого рода влиятельных особ послать от имени русского народа телеграмму Царю, чтобы тот поспешно вернулся в надежные объятья своей державы.

Тогдашний министр внутренних дел П. А. Валуев записал в дневнике: “Еще вчера в соборе затеяли послать к Государю телеграфическую просьбу от его “народа” на тот конец, чтобы он изволил вернуться восвояси. Мне говорил об этом, между прочим, художник Микешин, один из faiseurs (устроителей) по разным демонстрациям. Я отклонил эту идею давать Государю советы от имени миллионноголовой няньки”. Далее Валуев развивает мысль о том, что чрезмерно шумные публичные выражения чувств к Царю отнюдь не отражают действительного отношения к нему широкой публики. Он считает, что только история вправе судить о достоинствах и недостатках самодержцев.

Конечно, Александра Михайловича в тот счастливый для него день не занимали такие мысли. Главное — получено высочайшее одобрение отлить из бронзы его Пушкина. Не мешкая, Опекушин связался с бронзолитейным заводом “Константин Николе и Вильям Плинке”. Под этой маркой некогда действовал купец Р. Я. Кохун, у которого долгие годы трудился отец скульптора — Михаил Евдокимович.

Предполагалось, что памятник А. С. Пушкину в Москве будет установлен в год 80-летия со дня рождения поэта. Однако по разного рода обстоя­тельствам открытие памятника затягивалось. Хотя наблюдение за работами принял на себя живущий в Москве бывший лицеист 6-го выпуска П. И. Миллер, в Москву наезжали А. М. Опекушин и архитектор И. С. Богомолов. Они помогали подрядчику А. А. Баринову в устранении всякого рода неувязок. Так, например, при установке пьедестала один из гранитных монолитов раскололся. Надо было искать ему замену. Не найдя ее, пришлось разрешить заменить монолит двумя частями, соединенными вместе.

За годы работы над памятником Опекушин изрядно поиздержался. Дошло до того, что нечем было платить за обучение детей в гимназии. Сохранилось письмо, адресованное брату:



“Милый Костя!

Бога ради, если есть какая-нибудь возможность, выведи меня из очень скверного положения. Дело в том, я по сих пор не мог заплатить за детей в гимназию 105 руб., рассчитывал, что числу к 15—17 возвратится Шрейберг из-за границы и тогда взять и уплатить. Но, к несчастью, он возвратится не ранее, как 1 апреля, а между тем Зон (или Зол. — Ред.) сказал, чтобы завтра были внесены деньги или не приходить в гимназию. Бога ради, дорогой Костя, если у тебя таких денег нет, то перехвати до приезда Шрейберга, возвращу с благодарностью, только устрой это сегодня же, ибо завтра я уже не могу детей послать в гимназию. Я пришлю Александра вечером часов в 8 за ответом. Ты понимаешь мое положение в настоящем случае и надеюсь, не оставишь без поддержки.

Твой А. Опекушин”.



Упомянутый в письме Шрейберг, видимо, имел какое-то отношение к изготовлению бронзовых и гипсовых копий памятника и бюста Пушкина, о чем оповестил Опекушин публику через “Новое время”. Они продавались непосредственно в мастерской Опекушина.

К тому времени относятся два письма И. С. Тургенева, посланных Опеку­шину. 5 марта 1880 года Тургенев писал:

“Милостивый государь Александр Михайлович!

А. В. Головнин передал мне Ваше намерение почтить меня подарком экземп­ляра Вашей Пушкинской статуи, за что прошу Вас принять мою искрен­нюю благодарность. Очень буду рад лично познакомиться с Вами и иметь случай выразить Вам все мое уважение к Вашему таланту.

Примите уверения в моем сочувствии и искреннем почтении.

Ваш покорный слуга

Ив. Тургенев”.



Читаем второе письмо от 20 марта того же года:

“Милостивый государь,

с живейшим удовольствием узнал я из Вашего письма, что экземпляр статуи Пушкина, который Вам угодно мне назначить, готов. Все эти дни, начиная с субботы, я до часу дома и буду ожидать Вашу любезную присылку.

Примите уверения в совершенном уважении Вашего покорнейшего слуги

Ив. Тургенев”.



Ко времени открытия памятника статуэтки и бюсты Пушкина работы Опекушина широко разошлись в Петербурге и Москве, давая, видимо, какой-то заработок скульптору. Самая большая копия памятника, высотой почти в 2,5 метра, была сделана для Русского клуба в Варшаве.

*   *   *

В связи с историей сооружения памятника Пушкину ходили легенды поэтического, и не только поэтического, свойства. Одна из них вошла в Энцик­ло­педию Брокгауза и Ефрона. Суть ее сводилась к тому, что будто во время похорон Анны Керн (1879 г.) гроб ее повстречался с памятником Пушкину, который тогда якобы ввозили в Москву. Свидетели похорон отвергают эту версию, но все же утверждают, что, действительно, года за два до смерти красавицы, подарившей поэту счастливые минуты вдохновения, мимо окон ее дома на Тверской-Ямской медленно проследовала, наделав много шума, колесная платформа с гранитной глыбой для пьедестала памятника Пушкину. Встревоженная гиком возниц и криками собравшихся на улице зевак, уже тогда тяжело больная Анна Петровна стала расспрашивать домочадцев о причинах шума. Ей объяснили, в чем дело. Как писал артист Малого театра О. А. Правдин, “она успокоилась, облегченно вздохнула и сказала с блаженной улыбкой: — А, наконец-то! Ну, слава Богу, давно пора!”."


Памятник Карлу фон Бэру в Тарту
Опекушин - автор памятников Пушкину так же в С.-Петербурге (1884), Кишиневе (Молдавия) и подмосковном Остафьево; а так же Лермонтову в Пятигорске (1889), ученому Карлу Бэру в Тарту (Эстония) (1886), генерал-губернатору Восточной Сибири Николаю Муравьеву-Амурскому в Хабаровске (1891, восстановлен в 1992 г.); сахарозаводчику Ивану Харитоненко в г.Сумы (Украина, восстановлен в 1996 г.), мраморной статуи Екатерины II в Москве (музей-заповедник «Царицыно»). По моделям Опекушина было выполнено большое количество памятников царю-освободителю Александру II, в том числе в Астрахани, Кишиневе, Владимире, Пскове, Рыбинске. Самый знаменитый из них – в Московском Кремле (1898 г.).

Памятник М. Ю. Лермонтову в Пятигорске
Большинство наших современников судит о творчестве Опекушина лишь по памятникам Пушкину в Москве и Лермонтову в Пятигорске. Но не менее замечательными произведениями скульптора являются его памятники Карлу Бэру в Дерпте (1886 г.) и Николаю Муравьеву-Амурскому в Хабаровске (1891 г.). Здесь проявилась сильная сторона таланта Опекушина – феноменальное портретное сходство и умение полностью раскрыть духовную сущность человека, величие его дел. Памятник знаменитому естествоиспытателю и мыслителю Карлу Эрнсту Бэру, создавшему теорию эмбриологии, был поручен скульптору после его блестящей победы на международном конкурсе в 1881 году. Средства на памятник собирались по подписке среди ученых России, Франции, Англии, Германии. Известный скульптор Р.Бах, современник Опекушина, говорил: "Я опекушинского Бэра ценю выше гудоновского Вольтера. На лице Вольтера Гудон запечатлел постоянную саркастическую улыбку и больше ничего. В умном старческом лице Бэра Опекушин выразил глубину мысли подвижника науки, без которой человечество не может двигаться дальше".

Памятник Муравьёву-Амурскому (Хабаровск)
Безжалостно уничтоженный в 1925 году памятник патриоту России, генерал-губернатору Восточной Сибири много сделавшему для изучения и заселения края, графу Николаю Николаевичу Муравьеву-Амурскому, был самым крупным монументом дореволюционной России – статуя графа хорошо просматривалась даже с далекого расстояния. И в то же время в памятнике не было ничего официозного, он изящен и прост по композиции. В опекушинском творении запечаталось открытое и мужественное лицо русского человека. Граф стоял со скрещенными на груди руками, в правой – зрительная труба, в левой – свиток Айгунского договора.

Талант скульптора был многообразен. Им выполнено великое множество мраморных и бронзовых бюстов: Аристотеля, Платона, Жуковского, Вяземского, Шуваловых, Микешина, Ламанского и других. Александру Михайловичу и его помощникам принадлежит скульптурная отделка многих московских особняков, зданий государственных учреждений и магазинов. Он также был автором многих изумительных ювелирных изделий: украшений для светильников, ваз, ларцов, декоративных скульптурных композиций из серебра, статуэток, больших серебряных блюд с чеканными изображениями и так далее. По церковным заказам он выполнял скульптурные Распятия и киоты для монастырей и храмов. Декоративные группы и скульптуры, выполненные по моделям Опекушина, украшают фасады многих зданий. Среди них дом, известный москвичам как Елисеевский магазин (Тверская, 14), и особняк Викулы Елисеевича Морозова в Подсосенском переулке, 21. Шесть аллегорических фигур, олицетворяющих промышленность, торговлю и земледелие, на фасаде Госбанка (ныне Сбербанк России, Неглинная, 12); горельефы «Промышленность» и «Торговля» - на фронтоне Биржи (ныне Торгово-промышленная палата, Ильинка, 6); скульптуры Платона и Аристотеля на фасаде бывшего лицея цесаревича Николая (ныне Дипломатическая академия МИД, Остоженка, 53/2); дворцов Белосельских-Белозерских, Кантемира и Дома Кочневой (ныне «Петербург-концерт») в Петербурге. Для Всероссийской промышленной выставки в Москве (1882) совместно с М. О. Микешиным и архитектором Д. Н. Чичаговым создал две парные скульптурные композиции «Волга» и «Нефть».

В 1894 году Александр Михайлович был избран действительным членом академии художеств и состоял им более 20 лет.

Александр III
Александр Михайлов Опекушин с особым благоговением относился к Александру III. И с огромным желанием откликнулся на призыв принять участие в конкурсе проектов памятника сыну Царя-освободителя. Работа над монументом продолжалась почти двенадцать лет. Причиной тому были разные обстоятельства, в том числе и такое - голову Александра III для монумента Опекушину пришлось лепить дважды: готовая голова царя выскользнула из рук рабочего и разбилась на кусочки. «Дело в том: формовкой статуи лепщики меня замучили, вместо трех месяцев, как обещали, тянут восемь… Да в добавление варвары разбили голову царя и с короною вдребезги – приходится лепить новую», жаловался Опекушин в письме своему брату Константину в Рыбницы. Памятник Александру III был открыт в Москве 1912 году, возле храма Христа Спасителя.

Опекушин в своем рабочем кабинете. 1914 г.
В 1913 за эту работу Опекушину были пожалованы пожизненная пенсия в размере 3000 рублей в год и чин действительного статского советника, дававший право на потомственное дворянство. Около 70 лет Опекушин прожил в городе на Неве. Имел собственный дом на Каменностровском проспекте, 52, рядом – мастерскую (оба здания отмечены мемориальными досками).

Свержение памятника
Однако скульптору недолго довелось пользоваться благами. Наступил 1917 год… Покатилось по стране красное колесо. Заработанные многолетним честным трудом деньги Александра Михайловича, хранившиеся в Государственном банке, были аннулированы. Собственный дом Опекушиных в Петербурге экспроприировали, семье Опекушина было оставлено лишь несколько комнат. Потерял скульптор и персональную мастерскую. Под видом обысков семью Опекушина неоднократно грабили. Много унижений пережил и Владимир Александрович Опекушин, сын скульптора, чиновник при канцелярии московского генерал-губернатора. Все опекушинские памятники Русским Царям, государственным деятелям, известным промышленникам были снесены после специального ленинского декрета от 12 апреля 1918 года "О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической революции". Уцелел лишь московский памятник Екатерине II, установленный в ноябре 1896 года в Московской городской думе. Сданный в запасники музея изящных искусств, памятник этот был в 1952 году тайно переправлен в Берлин, где и находится по сей день.

Под угрозой голодной смерти Опекушин обращается с заявлениями к советскому правительству и председателю секции художников: "Я, чтобы не умереть с голоду, вместе с моей семьей принужден продавать все, что только возможно, включительно до носильного белья, теперь уже и этот источник прекращается, и я 80-ти лет, больной, слабый, с пороком сердца, с распухшими от недоедания ногами, принужден вместе с тремя дочерями, также больными (у одной болезнь почек, у другой туберкулез легких в сильнейшей стадии и у младшей порок сердца), медленно умирать с голоду".

Рыбницы. Музей А.М. Опекушина. Лето 2010 г. Фото: Ольга Давыдова
Осенью 1919 года опальному скульптору вместе с семьей позволили вернуться в родную деревню, где он медленно умирал в ужасающей бедности, лишенный медицинской помощи. "Он заживо погребен. На меня страшно подействовало его настоящее существование. Квартира, в которой он живет с дочками, – холодная, одежда у них почти сотлела, валится с плеч. Питание – как бы не умереть с голоду. Отсутствие всех признаков, что здесь живет европейски известный скульптор, автор памятника Александру Сергеевичу Пушкину и ряда других памятников. Догорает жизнь в страшных мучениях великого труженика-ярославца А.М.Опекушина. Кто чем может, помогите ему!", – приводила 8 марта 1923 года ярославская газета "Крестьянский кооператор" свидетельство местного краеведа А.И.Скребкова.

Статья не осталась без отклика. Сразу же редакция стала получать письма читателей-крестьян, полные участия в постигшей скульптора беде. Благодаря усилиям того же Скребкова судьбой "автора памятника Пушкину в Москве" решила заняться и газета "Известия ВЦИК", обратившаяся 21 марта 1923 года с призывом: "Обязанность тех, кому дороги интересы культуры, вспомнить о замечательном нашем соотечественнике и поддержать его материально и нравственно". Авторы этих публикаций не знали, что еще 4 марта 1923 года Александр Михайлович Опекушин скончался от воспаления легких в деревенской глуши. Ему суждено было родиться в простой крестьянской избе и умереть в ней. Похоронен возле Спасской церкви села Рыбницы, где в 1838 году был крещен.

В последний путь великого скульптора провожали лишь близкие родственники. "Совершенно забыты всеми!!!", – с горечью восклицала в письме одна из дочерей Опекушина. А в статьях и официальных биографиях ему, человеку твердых монархических убеждений, начинают приписывать антимонархические и революционные высказывания. Тщательный архивный поиск не выявил ни одного свидетельства, которое бы подтверждало это. Александр Михайлович Опекушин был глубоко убежденным монархистом, что доказывают многие документы.

Могила скульптора в Рыбницах. Фото: Ольга Давыдова
В 1972 году на могиле скульптора была установлена скромная надгробная мраморная плита с лаконичной надписью: «Скульптор академик Опекушин Александр Михайлович. 1838-1923». 15 июля 2012 года ее сменило новое надгробие, выполненное на деньги ярославского спонсора, пожелавшего остаться неизвестным. Памятник из полированного черного гранита представляет собой гранитную плиту со стелой, которую венчает крест. На горизонтальной плите надпись: «Великому скульптору от благодарных потомков».

Память скульптора живет в творчестве его современных коллег – лауреатов учрежденной в 1993 году губернатором Ярославской областной премии имени А.М. Опекушина «За достижения в изобразительном и декоративно-прикладном искусстве». Имя Опекушина носит одна из улиц Ярославля, а также астероид 5055, открытый 13 августа 1986 года астрономом Людмилой Ивановной Черных. В Рыбницах, бывшей лепной школе, носившей имя Опекушина, создается Дом-музей скульптора (филиал Ярославского художественного музея).

28 ноября в день рождения скульптора в Ярославском художественном музее прошёл торжественный вечер, посвященный 175-летию со дня его рождения. Состоялась премьера документального фильма «Александр Михайлович Опекушин».

источники
Ольга Давыдова;
Calend.ru;
Wikipedia;
Евгений БОЛОТИН, "Какой-то крестьянин Опекушин…";
Юрий Климаков, "Его знала вся образованная Россия"

Комментариев нет :

Отправить комментарий